Как из да́леча было из чиста поля,
Из-под белые березки кудреватыи,
Из-под того ли с-под кустичка ракитова
А й выходила-то турица златорогая,
И выходила-то турица со турятами,
А й расходилися туры да во чистом поле,
Во чистом поле туры да со турицою.
А й лучилося турам да мимо Киев-град идти,
А й видли над Киевом чудны́м-чудно,
Видли над Киевом дивны́м-дивно:
По той по стены по городовыи
Ходит девица душа красная,
А на руках носит книгу Леванидову,
А не тольки читае, да вдвои́ плаче.
А тому чуду туры удивилися,
В чистое поле возвратилися,
Сошлися со турицей, поздоровкалися:
«А ты здравствуешь, турица наша матушка!»
— «Ай здравствуйте, туры да малы детушки!
А где вы, туры, были, что вы видели?»
— «Ай же ты турица наша матушка!
А й были мы, туры, да во чистом поле,
А лучилося нам, турам, да мимо Киев-град идти,
А й видели над Киевом чудным-чудно,
А й видели над Киевом дивным-дивно:
А по той стены по городовыи
Ходит-то девица душа красная,
А на руках носит книгу Леванидову,
А не столько читает, да вдвои́ плаче».
Говорит-то ведь турица родна матушка:
«Ай же вы туры да малы детушки!
А й не девица плачет, да стена плаче,
А й стена та плаче городовая,
А она ведает незгодушку над Киевом,
А й она ведает незгодушку великую».
А из-под той ли страны да с-под восточныя
А наезжал ли Батыга сын Сергеевич,
А он с сыном со Батыгой со Батыговичем,
А он с зятем Тараканчиком Корабликовым,
А он со черным дьячком да со выдумщичком.
А й у Батыги-то силы сорок тысячей,
А у сына у Батыгина силы сорок тысячей,
А у зятя Тараканчика силы сорок тысячей,
А у черного дьячка, дьячка-выдумщичка,
А той ли, той да силы счету нет,
А той ли, той да силы да ведь смету нет:
Соколу будет лететь да на меженный долгий день,
А малою-то птичике не о́блететь.
Становилась тая сила во чистом поле.
А по греху ли то тогда да учинилося —
А й богатырей во Киеве не лучилося:
Святополк-богатырь на Святыих на горах,
А й молодой Добрыня во чистом поле,
А Алешка Попович в богомольной стороны,
А Самсон да Илья у синя́ моря.
А лучилося во Киеве голь кабацкая,
А по имени Василий сын Игнатьёвич.
А двенадцать годов по кабакам он гулял,
Пропил, промотал всё житье-бытье свое,
А й пропил Василий коня доброго,
А с той ли-то уздицей тесмяною,
С тем седлом да со черкальскиим,
А триста он стрелочек в залог отдал.
А с похмелья у Василья головка болит,
С перепою у Василья ретиво сердцо́ щемит,
И нечем у Василья опохмелиться.
А й берет-то Василий да свой тугой лук,
Этот тугой лук Васильюшко разрывчатой,
Налагает ведь он стрелочку каленую,
А й выходит-то Василий вон из Киева,
А стрелил-то Василий да по тем шатрам,
А й по тем шатрам Василий по полотняным.
А й убил-то Василий три головушки,
Три головушки Василий, три хорошеньких:
А убил сына Батыгу Батыговича,
И убил зятя Тараканчика Корабликова,
А убил черного дьячка, дьячка-выдумщичка.
И это скоро-то Василий поворот держал
А й во стольнёй во славной во Киев-град.
А это тут Батыга сын Сергиевич,
А посылает-то Батыга да скоры́х послов,
Скорых послов Батыга виноватого искать.
А й приходили-то солдаты каравульние,
Находили-то Василья в кабаки́ на печи,
Проводили-то Василья ко Батыги налицо.
А й Василий от Батыги извиняется,
Низко Василий поклоняется:
«Ай прости меня, Батыга,
Во такой большой вины.
А убил я три головки хорошеньких,
Хорошеньких головки, что ни лучшеньких:
Убил сына Батыгу Батыговича,
Убил зятя Тараканчика Корабликова,
Убил черного дьячка, дьячка-выдумщичка.
А со похмелья у меня теперь головка болит,
А с перепою у меня да ретиво сердцо́ щемит.
А опохмель-ка меня да чарой винною,
А выкупи-ка мне да коня доброго,
С той ли-то уздицей тесмяною,
А с тем седлом да со черкальскиим,
А триста еще стрелочек каленыих.
Еще дай-ка мне-ка силы сорок тысячей,
Пособлю взять-пленить да теперь Киев-град.
А знаю я воротца незаперты,
А незаперты воротца, незаложенные
А во славный во стольнёй во Киев-град».
А на ты лясы́ Батыга приукинулся,
А выкупил ему да коня доброго,
А с той ли-то уздицей тесмяною,
А с тем седлом да со черкальскиим,
А триста-то стрелочек каленыих.
А наливает ему чару зелена вина,
А наливает-то другую пива пьяного,
А наливает-то он третью меду сладкого,
А слил-то эти чары в едино́ место, —
Стала мерой эта чара полтора ведра,
Стала весом эта чара полтора пуда.
А принимал Василий едино́ю рукой,
Выпивает-то Василий на единый дух,
А крутешенько Василий поворачивался,
Веселешенько Василий поговариваё:
«Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,
Я могу теперь, Батыга, во чистом поле́ гулять,
Я могу теперь, Батыга, вострой сабелкой махать»
И дал ему силы сорок тысящей.
А выезжал Василий во чисто полё,
А за ты эты за лесушки за те́мные,
А за ты эты за горы за высокие,
И это начал он по силушке поезживати,
И это начал ведь он силушки порубливати,
И он прибил, прирубил до единой головы.
Скоро тут Василий поворот держал,
А приезжает тут Василий ко Батыги налицо,
А й с добра коня Васильюшка спущается,
А низко Василий поклоняется,
Сам же он Батыге извиняется:
«Ай прости-ка ты, Батыга,
Во такой большой вины.
Потерял я ведь силы сорок тысящей.
А со похмелья у меня теперь головка болит,
С перепою у меня да ретиво сердцо щемит,
Помутились у меня да очи ясные,
А подрожало у меня да ретиво сердцо.
А опохмель-ка ты меня да чарой винною,
А дай-ка ты силы сорок тысящей,
Пособлю взять-пленить да я Киев-град».
А на ты лясы Батыга приукинулся,
Наливает ведь он чару зелена вина,
Наливает он другую пива пьяного,
Наливает ведь он третью меду сладкого,
Слил эты чары в едино место, —
Стала мерой эта чара полтора ведра,
Стала весом эта чара полтора пуда.
А принимал Василий единою рукой,
А выпивал Василий на единый дух,
А й крутешенько Василий поворачивался,
Веселешенько Василий поговаривае:
«Ай же ты Батыга сын Сергиевич!
Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,
Я могу теперь, Батыга, во чистом поле гулять,
Я могу теперь, Батыга, вострой сабелькой махать».
А дал ему силы сорок тысящей.
А садился Василий на добра коня,
А выезжал Василий во чисто полё,
А за ты эты за лесушки за темные,
А за ты эты за горы за высокие,
И это начал он по силушке поезживати,
И это начал ведь он силушки порубливати,
И он прибил, прирубил до единой головы.
А разгорелось у Василья ретиво сердцо,
А й размахалась у Василья ручка правая,
А й приезжает-то Василий ко Батыги налицо,
И это начал он по силушке поезживати,
И это начал ведь он силушки порубливати,
А он прибил, прирубил до единой головы.
А й тот ли Батыга на уход пошел,
А й бежит-то Батыга, запинается,
Запинается Батыга, заклинается:
«Не дай боже, не дай бог, да не дай детя́м моим,
Не дай детям моим да моим внучатам
А во Киеве бывать да ведь Киева видать!»
Ай чистые поля были ко О́пскову,
А широки раздольица ко Киеву,
А высокие ты горы Сорочинские,
А церковно то строенье в каменной Москвы,
Колокольнёй-от звон да в Нове-городе,
А й тертые колачики Валдайские,
А й щапливы щеголиви в Ярославе-городе,
А дешёвы поцелуи в Белозерской стороне,
А сладки напитки во Питере,
А мхи ты, болота ко синю́ морю,
А щельё, каменьё ко сиверику,
А широки подолы пудожаночки,
А й дублёны сарафаны по Онеги по реки,
Толстобрюхие бабенки лёшмозёрочки,
А й пучеглазые бабенки пошозёрочки.
А Дунай, Дунай, Дунай,
Да боле петь вперед не знай.
                                                                                           Василий Буслаев (бой с новгородцами)